– Обещают машину. Только надо часок подождать.

Игорь Васильевич сам приносит Аверику одежду и валенки.

– Собирайся потихоньку, – просит он и торопится снова к директору – требовать в дорогу одеяло и тулуп. Затем он спешит в кухню, поскольку за суетою забыл снять пробу.

А ребята уже направляются завтракать. Идут строем, хотя от корпуса до столовой пять секунд пробежки. Шагают они раздетыми – в столовой нету вешалки.

Калитка в недалёких воротах по утрам обычно бывает незапертой, но только для персонала. К ребятам же и посторонним людям она глуха. Но её глухота для пацанов – не предел. И нужно бы в детдоме держать отдельного работника, чтобы успевать приколачивать к забору доски, отрываемые ребятами. Но Дюймовочка буквально врывается во двор детдома через калитку. Глазищи белые. Орет:

– Аверик утопился!

Ночью падал снег. С яра видно, что на льду, возле промоины стоят новые Толины валенки. К ним следы есть, обратных следов нету…

Какая уж тут школа? Какие уроки? Вся деревня, весь детдом на яру. Но дальше обрыва бабы ребятишек не пускают – у промоины тонок лёд. До майны опускаются только Мажай, да председательша колхоза, да Игорь Васильевич.

А Штанодёра нету. Ему прямо у столовой сделалось плохо – упал. Сейчас с ним отваживается Гукся.

Бабы над обрывом толкуют:

– Каво теперича смотреть? Каво выстаивать? Парнишонку, поди-ка, уже за излуку утянуло.

– Понятно, что боле не высунется.

– Ну и фатя стоять. Пошли!

Следом за бабами понуро плетётся Лиза. А те продолжают судачить:

– Как ён тольки сумел под лёд-то поднырнуть? Тут жа воробью по колено.

– С колен, похоже, и подсунулся. Иначе никак…

– Во допякли бедолагу!

– И чё ж у них в детдому-то деется?

– Чё деется! Тюрьма деется!

– Господи! Господи!

Бабы идут мимо деревенской церкви, с которой давным-давно снят крест. Зато теперь над папертью ликует новенький плакат. Всех, белым по красному, он призывает на выборы. Писал плакат Цывик. И портрет Ленина, что висит теперь над бывшими Царскими вратами, тоже он сотворил, чтобы выслужиться перед начальством – готовится в партию.

– Пфу! – плюется одна баба на призыв и говорит безо всякой опаски: – И на хрена мне эти выбора? Бандиты в бантиках…

Другая баба осекает её:

– Никитовна! Не хляшши языком по ветру, а то и нас ослюнявишь…

Сегодня в детдоме за порядком никто не следит. Потому старшие девочки посмели собраться в спальне. Только одна осталась у двери на вассере.

Между порогом и кроватями достаточно простора, чтобы стать кружком. В центре кружка – Нинка Дроздова. У неё на руке разбарабанило палец. Орёт, что ночью свалилась с кровати. Однако Лиза требует от неё правды. Глаза, позы ожидающих покаяния напряжены.

– Говори!

– Нинка упорствует.

Кто-то от нетерпения толкает её в спину. Она оборачивается, но получает сзади ещё толчок…

И вот уже нещадные руки мечут её по кругу. Ни устоять, ни свалиться не дают. Подхватывают, швыряют…

Ни синяков, ни ссадин. Однако Нинка уже не Нинка, а мешок с мякиной…

– Атанда! – кричит караульная в приоткрытую дверь. Нинке дают упасть, и она торопится уползти под кровать.

Через минуту входит Мажай. В спальне полный порядок. Девочки же сидят у крайней постели на полу. Головы склонены. Они тихонько поют:

Мажай стоит, не двигается. Даёт девочкам допеть и молча уходит. А Нинка из-под кровати говорит:

– Денис велел Быстрикову скараулить. Цывик приказал…

Она выкладывает все, что знает. Но знает мало. Причина Толиной смерти ведома, пожалуй, только самому Цывику да Игорю Васильевичу.

Правила в детдоме строги: за правду не бьют. Потому Нинка спокойно выбирается из своего укрытия. Девочки ощупывают её руку. Переглядываются. Двое хватают её за плечи, одна с силою дёргает за палец. Нинкин вскрик уже не имеет значения.

В селе не дождались ни тебе милиции, ни тебе поминок. Какие тут могут быть утопленники, если выборы на носу?!

Однако Игорь Васильевич всё-таки добирается до районного прокурора. Но тот рассуждает так:

– Утонул и утонул… Поскользнулся. Чего ты передо много бумагами своими трясешь?!

– А где мне ими трясти, в областной прокуратуре?

– Попробуй! Тебя на первом же перекрёстке арестуют. Забыл, что ты ссыльный?! Возвращайся в село и скажи спасибо, что я такой добрый.

Но в село Игорь Васильевич не вернулся.

Лишь весною бабы, бравшие в тайге лук-слизун, углядели на ветке шиповника его позолоченные очки. Остальное, по их словам, растянули по урману волки.

Зима, вечер, темно, безлюдно. Село таёжное. Урман вековой. Заплоты высокие. Смолистые поленницы дров вплотную ко дворам стоят годами. Не приведи господи пустить пал…

Церковь – другое дело. Дворы перед нею расступились и принизились, точно в поклоне. А она хотя и обобрана, и щербата, и взамен колоколов звонит над нею вороньё, а всё достойна поклонения, как опальный герой. Можно в ничто обратить её тело, но не превосходство!

Лиза вольна в своём вечере: ей позволено посещать сельскую библиотеку. Ей не хочется возвращаться в детдом. Сегодня будет ранняя вечерняя линейка. Будут говорить о завтрашних выборах и о том, как хорошо жить детям в Советском государстве.

Лиза идёт по темной улице и думает, что завтра её дежурство по кухне, что она умеет запаливать в печке дрова так, чтобы они разгорались и быстро, и медленно. Лиза вообще любит смотреть на огонь. Её удивляет то, что в махонькой спичке живёт пожар. У Лизы в кармане целый коробок пожаров. Не зря же она только что побывала у Калиновны. На печной уступочке у той было четыре коробка спичек, теперь осталось три. После девочка намерена покаяться перед хозяйкою, но не теперь…